Но главные состязания — лодочные. Они происходят на широком водном пространстве, на слиянии двух рек: Темзы и Оксфорда. Ко времени празднества по Темзе прибывают пароходы, их много, должно быть, восемнадцать, по числу колледжей. Флотилия эта выстраивается в ряд у берега одного из самых обширных и величественных парков Оксфорда.
Из этого парка к воде спускается знаменитая "Аллея гигантов", аллея старых огромных вязов. Каждый колледж располагает своим пароходом, над ним развевается красивое знамя колледжа. Студенты украшают свой пароход по своему вкусу и желанию, приглашают на него свои семьи, друзей, знакомых, съезжающихся со всех концов Англии.<...>
На лекции Бальмонта приходили все наши знакомые профессора, много дам, но студенты отсутствовали. Они, очевидно, были поглощены подготовкой к спортивным состязаниям, происходящим здесь ежегодно между Оксфордом и Кембриджем.
Мы не могли надивиться на жизнь этих юношей, до чего она была не похожа на жизнь наших студентов. Каждый английский студент занимал в колледже, где он учился, две-три отдельные комнаты. У каждого была своя столовая, где он пил чай со своими гостями, своя библиотека, несмотря на то, что при каждом колледже была общая столовая и общая библиотека. Приезжая в Оксфорд учиться, студенты привозили с собой свою прислугу, чаще всего боя, лодку, лошадь, велосипед и так далее.
Почти никто из студентов не ходил на лекции, хотя лекции и в весенний сезон читали до самых экзаменов. У студентов были "тьютори" (вроде репетиторов), которые подготовляли их к экзаменам.
Я не представляю себе, когда они учились. Может быть, зимой? Но с первого мая весь день они проводили на воздухе, тренировались...
К пяти часам они переодевались или, лучше сказать, одевались, так как с утра ходили полуголые, надевали фланелевые светлые костюмы и отправлялись на garden party, где с дамами и девицами играли в теннис, крикет, или уезжали на велосипедах за город, на пикники.
К восьми они облекались во фраки, обедали у себя в колледже, а после обеда бесконечно долго сидели, курили и пили вино. На эти обеды приглашали гостей. Бальмонт был в нескольких колледжах на таких студенческих обедах и находил их очень скучными. Хозяева были чрезвычайно любезны, гостеприимны, но беседа была принужденная, неинтересная.
По воскресеньям утром все студенты с молитвенниками в руках шли в церковь, где благоговейно присутствовали при совершении мессы.
Развлечения и забавы английских студентов тоже были своеобразны и нам малопонятны. Им запрещалось ночью уходить из колледжей. У дверей сидел привратник, наблюдающий, чтобы к ночи все студенты были дома. Колледжи — бывшие монастыри, крепости — были обнесены высокими каменными оградами. Стены их, поросшие мхом, сверху были густо усыпаны битым стеклом, из-под которого торчали железные острия. Перелезть через такую отвесную стену и не сорваться в ров, поросший снаружи колючим кустарником, было трудно, но, может быть, именно потому студенты перелезали через такие стены. <...>
Утро Бальмонт проводил в знаменитой Бодлеяновской библиотеке (лучшей в мире), где читал лекции по ранней английской литературе и поэзии. Здесь он впервые познакомился с поэзией английского мистика Уильяма Блэйка, которого стал переводить. Днем он работал у себя.
И еще забава. Каждое воскресенье в Оксфорд приезжали из Лондона социалисты и устраивали митинг на главной площади города. Мы жили рядом с ней, на St. John Street, и каждое воскресенье невольно присутствовали на этом шумном зрелище.
Мы занимали три комнаты в небольшом домике. Хозяйка удивлялась, что мы не претендовали на четвертую. "Где же вы будете принимать гостей?" — спросила она. "В столовой", — сказали мы. "Да, это, пожалуй, можно, когда вы не будете кушать".
Бальмонт восхищался порядками английской жизни и самими англичанами. Мне они не нравились; их строго установленные формы общения, банальность их разговоров, их лицемерие.
Представляя в обществе Бальмонта, они не говорили, что это русский поэт и переводчик Шелли, а называли его "мистер Бельмон, профессор при Тайльровском институте". Меня называли "женой профессора при Тайльровском институте миссис Бельмон".
В обществе их нельзя было говорить ни о чем, находящемся вне закона.
Бальмонту, заговорившему однажды в обществе об Оскаре Уайльде, о его сказках, собеседник не ответил, а потом подчеркнуто переменил разговор.
Старик Морфиль извинялся перед Бальмонтом за то, что на мои расспросы о Мэри Годвин рассказал о своей встрече с ней во Флоренции, когда она была уже старушкой. О ней, как о незаконной жене Шелли, не полагалось упоминать, особенно в обществе дам.
Во всех мелочах жизни у них были нерушимые правила и обычаи. Попросить у знакомой книгу какого-нибудь английского классика считалось неприличным. У каждого человека должны быть свои книги, а если у него их нет, пусть возьмет их в общественной библиотеке. "Просить книгу Шекспира или Байрона — это так же неприлично, как просить у кого-нибудь его башмаки или перчатки", — сказал Бальмонту один профессор, удивленный, видимо, что об этом может быть два мнения.
В другой раз, в летний жаркий вечер, нас пригласила семья Фримана, профессора-географа, к себе обедать в сад "запросто". Бальмонт шутливо спросил: "Запросто, значит, можно не надевать фрака?" — "Как хотите", — ответила хозяйка. Бальмонт надел визитку, я — летнее закрытое платье. И мы все же почувствовали себя очень неловко, когда увидали хозяек — двух барышень и их тетку декольте, в бриллиантах, а мужчин — во фраках.
"В чем же состоит ваше "запросто"? — спросил Бальмонт. "В том, что мы сидим в саду, сами себе услуживаем, отпустили прислугу, а чай будем пить на траве". Когда Бальмонт извинился, что мы не en règle, хозяйка перебила его: "О, иностранцам это простительно", — и сделала вид, что ничего особенного в этом нет.
И надо сказать, вечер мы провели очень непринужденно и весело. Барышни качали Бальмонта на качелях, учились у него произносить русские слова, он им читал стихи по-русски. Когда мы собрались уходить, молодежь провожала нас, крича нам вслед по-русски: "До свиданья", "Покойной но-очи", "Благодарью" — все слова, которые они запомнили.
Бальмонту нравилось все в англичанах — их холодность, внешняя сдержанность. Он видел в этом цельность. Он ценил ее так же, как ценил пылкость, неукротимость и экспансивность испанцев.
Бальмонт сошелся со многими англичанами, посещал их в каждый свой приезд в Англию, с некоторыми переписывался долгие годы: с профессором Морфилем, ученым лордом Конибиром, с дочерью географа Фримана. Кроме того, он сотрудничал в английском журнале, посылая туда ежемесячно обзоры русских поэтических произведений, выходящих в России."
Екатерина Андреева-Бальмонт. "Воспоминания"
